Юмор — РУБИКОН
Возвратившись с обеденного перерыва, Семен Трофимович сухо
бросил как всегда секретарю: «До пятнадцати ноль-ноль меня нет.
Будут звонить из треста — я в главке. Будут звонить из главка —
я в тресте»,— и уединился в кабинете.
С обеденного перерыва (а обедал Семен Трофимович только дома)
он всегда возвращался недовольный. Самим собою. Дело в том, что
Семен Трофимович не сегодня и не вчера перешагнул ту возрастную
межу, за которой к ажд ая лишняя калория откладывается организмом
на черный день. Если бы Семен Трофимович был гренадерского роста,
эти лишние калории не бросались бы в глаза. Но, поскольку для этого
ему не хватало сантиметров тридцать, а на аппетит он не жаловался,
фигура директора напоминала ноль, несколько вспученный в области
живота.
Множество раз, укладываясь спать и подыскивая такую позу,
чтобы легче дышалось, Семен Трофимович железно клялся самому
себе, что не будет переедать, и даже, бывало, ограничивал завтрак
стаканом чая и кусочком сыра, но уже через несколько часов начинал
чувствовать собачий голод и часто поглядывал на часы, проверяя, не
остановились ли они.
Ситуация осложнялась тем, что супруга Семена Трофимовича,
Вероника Андреевна, уже несколько лет как вышла на пенсию
и полностью посвятила себя кухне. Утром она садилась с Семеном
Трофимовичем в его служебную «Волгу», завозила мужа на работу,
а сама ехала на рынок. Семена Трофимовича всегда ожидала на обед
тарелка ароматного борща, из которой соблазнительно выглядывала
желтая от жира ножка домашней курицы, отбивная размером
с домашний лапоть сорок шестого размера или же сковорода горячих
дерунов и кувшин сметаны, а на десерт — литровая чашка компота из
консервированных или свежих (в зависимости от времени года) вишен.
Ругая себя за бесхарактерность, Семен Трофимович съедал все до
последней крошки и капли, после чего начинал бороться со сном.
Часто сон побеждал еще по дороге на работу, и тогда водителю
приходилось, не доехав до конторы полквартала, будить шефа, чтобы
не пошатнуть его авторитет перед подчиненными. Досыпал Семен
Трофимович в своем похожем на- трон кресле с высокой задней
спинкой, угол наклона которой регулировался специальным механизмом,
как регулируются передние сиденья в легковых автомобилях.
В тот день Вероника Андреевна явно перестаралась. Когда Семен
Трофимович дожевывал последний кусок телячьей вырезки, она
с торжественным видом достала из электродуховки два шампура
с румяными, словно яблоки «джонатан», шашлычками. Семен
Трофимович застонал, но уже через минуту позволил уговорить себя
попробовать хотя бы один кусочек, а еще через десять минут Вероника
Андреевна мыла под кухонным краном оба шампура.
«Отправлю, наверное, ее на курорт,— подумал Семен Трофимович,
садясь в кресло и разворачивая свежую газету: после обеда чтение
действовало на него как снотворное.— Питаться буду в нашей
столовой, поэтому за месяц наверняка килограммов десять сброшу*.
Он сразу обратил внимание на крупный заголовок на четвертой
странице «Переедание — путь к инфаркту*: известное медсветило
агитировало за вегетарианство, убеждая, что каждый съеденный
грамм свинины и говядины ускоряет свидание с потусторонним
миром.
«Этого еще мне недоставало»,— мысленно выругался Семен
Трофимович и раздраженно отложил газету. Он шевельнулся в кресле,
усаживаясь поудобнее, и вдруг его пронзила острая боль под левой
лопаткой. Он испуганно шевельнулся еще раз — боль усилилась.
«Вот и все,— промелькнула мысль,— дожрался».
Сразу припомнилось, как в прошлом месяце умер его товарищ.
Накануне они, встретившись, пропустили по рюмашечке коньячка,
посудачили о том о сем, а на следующий вечер Семен Трофимович
прочел в вечерней городской газете некролог, подписанный группой
товарищей. «Интересно,— подумалось глупое,— а как отметят мою
кончину: — сообщат в маленькой рамке с глубоким прискорбием или
же группа товарищей коротко изложит биографию?*
Семен Трофимович прислушался к себе: под лопаткой уже не
покалывало, а ныло неотступно. Он потянулся правой рукой к кнопке,
чтобы вызвать секретаршу, но острая боль заставила его замереть.
«Господи,— почти застонал Семен Трофимович,— как все глупо
сложилось*. Он четко представил себе черный гроб с собственным
телом, выставленный в зале заседаний, грустные лица подчиненных.
«А все ли будут грустить? — Он горько улыбнулся.— Глевтяк,
наверное, если бы можно было,и на похоронах вытанцовывал, потому
что спит и во сне видит себя на моем месте. Никудышный заместитель,
давно следовало бы выгнать его в шею, но ведь брат его не последняя
спица трестовской номенклатуры — попробуй тронь. Вот станет Глевтяк
директором — хана всей конторе. Нет, нужно было бы гнать,—
терзал сам себя Семен Трофимович,— гнать, не обращая внимания на
родственные связи».
Слинько и Перекатиполе — те, конечно, будут грустить. Потому
что никакой новый директор не будет терпеть таких лентяев. А у меня
они чувствовали себя, как за каменной стеной. За услужливость их
терпел. Действительно, говорить приятные вещи они умели как никто.
С одной стороны, понимал, что неискренне говорят, а с другой —
приятно.
А Нетудыхате, скажем,до какой причине грустить? Перед порогом
вечного небытия нужно признать, что держал я его в черном теле.
Несправедливо держал. Опасался, что заметят его, а меня — на
заслуженный отдых. Надеялся, что триста лет проживу и все эти
триста лет буду руководить. Наруководился! А Нетудыхата действительно
мог бы меня заменить. Эх, не пожалела бы судьба еще
несколько месяцев жизни — пошел бы в трест, в главк пошел бы. Слыхал,
сказал бы, что замену мне ищете? Не нужно искать: вот она,
замена,— товарищ Нетудыхата, любите и уважайте, а вот мое
заявление на увольнение в связи с уходом на пенсию.
Семен Трофимович тяжело вздохнул.
«Вот так всегда: считаем, что вечные, не задумываемся, какую
память о себе оставим. А приходит момент, когда нужно Рубикон
перешагнуть, тут только ум да мудрость и появляются».
Семену Трофимовичу стало себя еще более жалко. «Хоть бы зашел
кто. Только не Глевтяк и не Слинько с Перекатиполем. Эх, Нетудыхата,
Нетудыхата, как мне тебя хочется видеть в свою последнюю
минуту!»
Не обращая внимания на боль, он все-таки нажал кнопку звонка.
В ту же секунду в кабинет влетела секретарша.
— Вот что, милая моя,— слабым голосом сказал ей Семен
Трофимович.— Срочно вызовите Слинько и Перекатиполе, пусть
пишут заявление на увольнение по собственному желанию. Это все,
что я могу для них сделать. Дальше. Срочно поднимите акт народного
контроля, тот, о приписанных Глевтяком тысячах, и подготовьте
приказ: «За грубое нарушение, безответственность и так далее — вы
знаете, как это формулируется,— освободить Глевтяка с должности
заместителя. Нетудыхата на месте? Пригласите его ко мне. И соедините
меня с главком, с Иваном Ивановичем. Тоже срочно. И вызовите мне
«скорую».
Секретарша испуганно посмотрела на своего шефа.
— Вам плохо, Семен Трофимович? Вы белый, как потолок.
— Ничего, милая,— грустно улыбнулся директор,— все нормально.
Делайте, что я сказал.
Секретарша вышла. И тут же Семен Трофимович почувствовал, что
боль прошла. Он шевельнул левой рукой — рука слушалась. Тогда
директор попытался подняться — нормально. Нащупал пульс —
сердце стучало, как хорошо отрегулированный часовой механизм.
Семен Трофимович растерянно осмотрелся, бросил взгляд на спинку
кресла и громко выругался: в одном месте обивка разорвалась
и оттуда торчало острие гвоздя.
В дверь постучали.
— Разрешите,— прошептала секретарша.— Вот вам, Семен Трофимович,
заявления Слинько и Перекатиполя, вот приказ на
увольнение Глевтяка. Нетудыхата ждет в приемной. Ему сейчас
зайти, или вы сначала переговорите с Иваном Ивановичем? «Скорую»
я тоже вызвала.
— Никакой «скорой», никаких приказов! — возвысил на нее голос
директор.— Пусть Нетудыхата идет на свое место, а не болтается по
приемным. А Ивану Иванычу я и сам способен позвонить. Я еще
поработаю!
8
